Пустоты

Засыпая лежа на спине, он вдруг почувствовал близость своей смерти. Это была не неотвратная смерть, а как-будто такая, что заглянула в гости не собираясь оставаться насовсем. Вероятно поэтому ему не было страшно, а еще возможно и потому, что в своей долгой жизни он повидал много трупов и знал, что после смерти лицо человека не выглядит страшным, а скорее успокоенным.

Он почувствовал себя находящимся под землей, ощутил под собой огромные земные пустоты, вроде карстовых пещер, но покоящихся не только в пространстве Земли, но и во времени. От этого ему сделалось немного страшно и не по себе, и он почувствовал что если его затянет страхом, то он может и вправду умереть сейчас, во сне. Тут как тут он услышал звонкий голос мамы, а через секунду и увидел и ее саму идущей по дощатым мосткам ниже него метрах в четырех. Мама выглядела совсем молодой и шагала упруго и говорила ему что-то веселое и от этого он перестал бояться и страх покинул его.
Мамы уже не было в его сознании или в его этом новом мире, и он вдруг вспомнил что в реальности она сейчас древняя седая старуха едва-едва передвигающаяся с помощью палочки и что он ведет себя с ней как свинья, и от этого ему стало на миг стыдно, но потом он вспомнил все те обиды, что причинила ему мать и стыд прошел, но осталось чувство вины и сожаление...
Затем он вдруг увидел себя маленьким ребенком в тех местах, где играл и бродил в детстве. Он вышел по узкой извилистой тропинке к прочным, хоть и выглядящем хлипкими пружинящим самодельным мосткам через закеш, и стал рассматривать старые, выбеленные солнцем доски. Здесь пахло тиной и квакали лягушки, ветерок колыхал камыши и коричневые дымоушки местами белели кремовым пухом. Вода в закеше казалась зеленой и грязной, а мимо него прошли как-будто совсем рядом но не видя его улыбчивые высокорослые мальчишки-узбеки. Они казались очень худыми в синей школьной форме и держали в руках черные потертые портфели...

Потом сознание перенесло его в огромные пустоты Москвы, в самые дигерские места его бурной молодости. Под землей он брел по рельсам между станций метро и слышал гул проносящихся по бокам поездом, а сверху шелест и выхлопы двигателей внутреннего сгорания автомобилей проносящимся по широким московским улицам. Внезапно он увидел ответвление и свернул в него и это оказалась огромная полость, выходящая в район Воробьевых гор, только он понимал что она совершенно нереальная в своей рукотворности, потому что с другой стороны он увидел Смоленскую площадь и здание МИДа, а такового просто не могло быть в реальной Москве. И он осознавал это и понимал, что наслаждается сейчас игрой своего воображения, которое делает в эту минуту что-то полезное для него...
А вот белые доски мостков через закеш, темная вода, зеленая тина и белые корни рогоза были реальными, и он действительно переносился к ним в детство и вселялся в тело пятилетнего мальчика в белой майке и синих шортиках и сандалиях коричневого цвета на босые, еще на растоптанные жизнью белые ножки...

Здесь он вдруг заплакал, но не физическими и мокрыми слезами из глаз, солеными и очищающими, а слезами внутренними, теми что не несли освобождение, а лишь напоминали о прожитых счастливых днях беззаботного детства. Слезами, которые так иссушают душу, что человек делается злым на свою жизнь и осознает ее ненужность и бестолковость. И он подумал, что наверное хорошо было бы ему умереть в детстве и не знать нынешних страданий и не совершать те поступки, которыми он испортил свою жизнь...
Но тотчас ему пришло раскаяние за свой эгоизм, ведь он сразу же осознал то огромное и неизбывное горе, что принесла бы его детская смерть его любящим родителям да и всем близким людям. И он вспомнил страдания своих друзей, что похоронили своих братишек и сестренок и стало ему стыдно за свое малодушие. Но потом он вдруг подумал, что наблюдая его сегодняшнего, и родители и родственники и друзья уже стыдятся его и тяготятся им, и все-таки умереть в детстве было ему лучше всего...

И он не смог больше лежать, поднялся на ноги, прошел на кухню и заварил себе крепкий зеленый чай. Холодная дрожь покрыла мышцы ног, он укутался потеплее, удивляясь невесть откуда взявшемуся холоду. На всякий случай внимательно осмотрел окна и нашел все их закрытыми и сквозняка не чувствовалось. Окинув взглядом уличные фонари, шоссе и придорожные деревья он не испытал никаких тех волнующих чувств, что обычно связаны с дорогой и перекрестками и кольцами. Кое-какие окна в домах через дорогу были освещены, и в них тоже видимо не спали, и он подумал что там не спят больные и те кто за ними ухаживают, а не счастливые люди, которым нужен свет ночью чтобы лучше наслаждаться своим счастьем...

Он сел диван, и уже явственно осознавал свою неадекватность: и начинающееся впадение в детство, и тревожные воспоминания, и нежелание выходить на улицу и идти на работу, и нынешнюю дряблую слабость в некогда упругих мышцах, и отвратительные слои жира на животе и спине.
Он откинулся на спинку дивана а потом опять прилег, и вначале ему показалось, что более всего ему доставляли сейчас боль нравственные страдания от осознания былой молодой самоуверенности и беспечности, что так ловко использовали люди пожилые, расчетливые и подло-трезвые люди. Те, которые были глупее и слабее него самого, но тем не менее сделали лучшие карьеры и получившие в результате от жизни больше материальных благ и удобств. Умом он понимал, что и у них все не гладко в их существовании, и есть шанс что они завидуют ему в чем то, но это допущение его уже совершенно не утешало, а скорее смешило и заставляло горько усмехаться. И он осознавал, что надо бы потратить время или весь остаток жизни на месть тем, кто использовал его и вредил ему, но испугался что это человеческая месть претит божьей воле, ибо сказано в древней книге что «Мне мщение и аз воздам»...

И одновременно он понимал, что месть была бы и справедлива, праведна, а он просто слишком слаб и бессилен, чтобы месть эту осуществить. И еще он вспомнил, как однажды отомстил уже, отомстил смертью и никто и не подумал что это его рук дело. А вскоре после мщения смерть забрала близкого ему человека, и он подумал что это было наказание божье, ибо «око за око и смерть за смерть». Однако, поразмыслив лучше он понял, что всего страшней и гаже было его поведение по отношению к тем людям, что любили его и которых он совсем не ценил при жизни, и не пытался облегчить их земную юдоль в той мере, что мог бы...И тут ему опять стало невыносимо тяжело на душе, и он подумал что если вспороть себя грудную клетку блестящей нержавеющей сталью сабли то его телу станет вначале больно, а затем сразу легче и уже навсегда легче...И что самураи и древние римляне понимали таки толк в жизни, а потому бесстрашно и не раздумывая шли на самоубийства...Однако, ему сперва надо было привести в порядок финансовые дела, составить завещание и упорядочить собственные похороны, дабы не перегружать близких этими заботами.

И от этих мыслей жизнь опять встрепенулась в нем, и он хоть и осознавая в полной мере всю иллюзорность и ложь бытия опять увлекся бытом, отлично понимая что эта мишура не стоит его хлопот и усилий... И это осознание своих никчемности, беспомощности и неприспособленности к выбросившей его на обочину жизни убивало его неотвратимо, хотя и медленно, отравляя его нищее и подлое существование за счет усилий других людей, которым он врал и чьей доверчивостью привык пользоваться.